Они сговорились встретиться под Капочкиной аркой (хотя Самоваров предпочёл бы более отдалённый, зато отапливаемый гастроном). Самоваров, уже одетый, шёл по коридору к лестнице, когда из бухгалтерии навстречу ему вышла Ольга. Она после вчерашнего избегала его, даже её лицо делалось кукольно-неподвижным, когда он обращался к ней или просто смотрел в её сторону. Теперь же она и вовсе поступила странно: увидав его, круто повернулась и с несвойственной её походке прытью, поддавая бёдрами, понеслась в обратном направлении и скрылась в женском туалете. «Вот это да! — присел огорошенный Самоваров. — Значит, вчера я так её зацепил, что она в туалете от меня прячется, как пятиклашка от директора. Ай да смелая Ольга!»

Мрачный, сосредоточенный Стас, как они и уговорились, стоял у арки с подветренной стороны. Его малиновое от холода лицо играло желваками. Издали, ещё по изгибу его нахохленной спины, Самоваров понял, что всё не так плохо. Действительно, Стас встретил его обнадёживающими вестями:

— Послал я тут пару ребят по квартирам; время хоть и было раннее, да вдруг кто в окошко пялился? Случается. И вот нашли уже козла, он лечится гомеопатией, встаёт без пятнадцати шесть и заглатывает какие-то крупинки-хренинки. Глотая эту дрянь, глядел в окно (вода у него кипячёная в баночке на подоконнике). И вроде углядел бабку нашу и каких-то двоих. Вроде и машина рядом была. Один — с бородой. Теперь вот рыщем, может, ещё кто не спал. И по собачникам надо побегать. Они знают друг друга, примечают. Выводят-то псов, конечно, позднее, но есть и ранние пташки, рабы друзей человека. Исключительно верно служат собачьим интересам, когда угодно выскочат, лишь бы собачке угодить. Старушки это обычно, дамы одинокие. По этим тоже пройдёмся.

Они поднялись по широкой, унылой, пахнущей тленом лестнице. Впервые Самоварову открыла дверь сама Анна Венедиктовна. Одета она была по-вчерашнему, в чёрное платье, даже с теми же янтарями, в тех же старомодных лакированных лодочках на высоких каблуках, из-за которых она ступала старчески нетвёрдо.

Комната с портретом Ариадны Карловны Шлиппе без Капочки казалась тусклее, пахло в ней теперь какими-то лекарствами. Анна Венедиктовна, горестно оживлённая, напудренная (а полуциркульные брови всё-таки были выведены, и карминные губки накрашены), устроилась в своём кресле и взяла в руки маленький платочек. Платочек был сухой.

— Какое горе! Какое горе! — сказала она голосом артистки Художественного театра и неприязненно посмотрела на Стаса. — И как неожиданно! Мы с Капочкой знакомы и дружны целую вечность и особенно сблизились в последние годы. Каждый день видались. И вдруг такое…

Она приложила платочек к потупленным глазам. Самоваров рассыпался в соболезнованиях. Даже Стас что-то подхмыкивал. Анна Венедиктовна снисходительно-благодарно кивала головой. Самоварову хотелось поскорей покончить с этим спектаклем, и он заявил напрямик:

— Мой друг, Станислав Иванович, знаю, хочет поговорить с вами о Капитолине Петровне. Он всё сделает, чтобы найти убийцу. Вы ведь ещё не знаете, какой это замечательный, самоотверженный человек, сколько раз он спасал жизнь людям, рискуя своей…

Стас смущённо уставился на портрет Ады Шлиппе. Анна Венедиктовна недоверчиво разглядывала его мужественное лицо и неновую рубашку:

— Но то, что случилось с Валерием…

— Это была ошибка! — горячо запротестовал Самоваров, стараясь незаметно лягнуть Стаса, который набычился и собрался возражать. — Всем нам свойственно ошибаться. Но заметьте: эта ошибка случилась из-за желания помочь, оградить вас!

Анна Венедиктовна вздохнула:

— Вот и Капочка вечно стремилась меня оградить. А что вышло?

— Капитолина Петровна и в последнее время чего-то опасалась? — спросил Самоваров, радуясь, как кстати Анна Венедиктовна заговорила про Капочкины страхи.

— А как же! Как всегда! — воскликнула Анна Венедиктовна. — У неё была неудачная жизнь, и она людям не доверяла.

— И что внушало ей подозрения? Или кто?

— Да неё подряд! У меня не так-то много людей бывает… Ну, вот, скажем, ваши музейные, особенно Олечка. Капочка твердила, что Оля карьеристка, что на моих чаях да беседах она делает себе имя. Что за вздор! Правда?.. Или Саша Ермаков…

— Ермаков? — Самоваров помнил смутно такую фамилию; кажется, от Капочки он и слышал о нём вчера.

— Саша — молодой человек. Член Союза художников. Страстный поклонник авангарда, хотя, на мой взгляд, довольно старомоден: бредит Пикассо, — охотно объяснила Анна Венедиктовна. — Всё умоляет меня продать или подарить ему какую-нибудь бумажку с росчерком кумира. Вздыхает над моей оловянной кружкой. Это смешно, правда? Я не понимаю мономанов. Но в общем, он очень милый молодой человек. Собой очень хорош. Заходит развлечь меня и поблагоговеть над реликвиями. Абсолютно бескорыстен.

— Откуда вы знаете этого Сашу? — спросил Самоваров.

— Ну как же, большая выставка папы четыре года назад! В вашем же музее! — воскликнула старушка. — Мы познакомились на вернисаже, и он ухаживал за мной, как влюблённый. Такой смешной! Робел, даже руки дрожали…

— Вчера он был у вас? — вдруг рявкнул Стас. Он выглядел крайне неуклюжим в этой женской комнате.

— Вчера? — Анна Венедиктовна задумалась; чтобы вспомнить про вчера, ей надо было напрячься. — Вчера? Да-а, кажется, был… До вас ещё, Николай Алексеевич… Или позднее?.. Ах нет, вы же с Капочкой ушли, а Саша при Ка-почке заходил. А вам зачем? Вы что?..

— Да ничего, ничего, Анна Венедиктовна. Он один приходил? — поспешил Самоваров успокоить старушку.

— С другом. Тоже молодой человек, художник из Екатеринбурга. Они кружку Пикассо смотрели.

— Кружка-то цела? — снова встрял в разговор Стас.

— Конечно! Конечно! Вот вы опять так думаете об интеллигентных людях!..

Анна Венедиктовна возмущённо комкала платочек.

— А вы кружку покажите, — не унимался Стас. — Столько разговоров о ней, что даже интересно взглянуть стало, что за кружка такая.

— Пожалуйста.

Поджав губы, Анна Венедиктовна на своих шатких каблуках двинулась в смежную комнату, гремела там долго какими-то дверцами, шуршала бумажками. Потом всё стихло.

— Ах, боже мой! — раздался наконец серебристый голос старой дамы. — Она же здесь была! Я, конечно, многое забываю, но такие вещи всегда у меня стоят на месте.

— Та-а-ак! — сощурившись, проскрипел Стас. — Очередной виток нашего острого, как шило, сюжета! Сентюрин висит, Астахова, плюс брошки и письма, а теперь ещё и знаменитая кружка пришпилена к той же верёвочке! Что-то вы мне, ребята, надоели.

Он встал и направился к выходу.

— Ты куда? — удивился Самоваров.

— К мальчику Саше Ермакову, красивому с лица. Адрес, думаю, есть в Союзе художников. Что хоть на этой кружке нарисовано? Горошки, цветочки, статуя рабочего и колхозницы?

Ты её видел?